Глава 1. Пробуждение

Саня лежал с закрытыми глазами. Сознание его словно вынырнуло из пустоты, и он попытался открыть глаза. Но этому предельно простому действию мешала головная боль. Даже не просто боль – где-то в центре его черепа уютно угнездилась БОЛЬ. Большая такая, смачная. Она пульсировала, одновременно перекатываясь внутри головы как тяжелый чугунный шар. Шевелиться он не решался. Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, он все-таки приоткрыл один глаз. В потемках виднелась деревянная балка, но потолок тонул во тьме. Стены тоже вроде бы были бревенчатые.

Из боли медленно, будто бы даже со скрипом поползли мысли: «Где я вообще? Что произошло? Я же не пил!?».

Саня зажмурился и вдруг всё вспомнил, в один миг. Не последовательно, как в книге или фильме, когда сюжет разворачивается во времени и одно событие следует за другим, являясь его продолжением. А просто увидел всю картину разом, в ней все будто бы происходило одновременно. Словно из фильма удалили время, и кадры слоями наложились один на другой.

Вот он едет домой из командировки. На заднем сидении огромный плюшевый медведь для младшего. Он не был дома почти год, и сейчас еле-еле выпросил отпуск и спешил на день рождения сына. «Бурый Мих будет имя твое, и будешь ты большим подарком Михе маленькому», — хохотнул про себя Саня, увидев на полке «Детского мира» полутораметровую игрушку. Медведь выглядел так, будто реально что-то понимал, и сейчас пробовал имя на вкус. «Да уж, разговаривать с плюшевыми – это, наверное, нормально, главное, чтобы они не начали мне отвечать», — продолжал иронизировать над собой Саня, сгребая игрушку в охапку. Дочке он выбрал кота с огромными синими глазами. Этот выглядел так умно, будто еще вчера рассказывал сказки где-то в Лукоморье и его только-только сняли с цепи «на дубе том». Сходство самого кота со старшей дочуркой было невероятное – глядя на выражение пластмассовых глаз Саня видел глаза Алинки, когда она чуть шепелявя, выдавала: «Папа, ты ничего не понимаешь!».

Папа ничего и не понял, когда в коридоре увидел ботинки 45 размера. Но до него дошло, что дома его точно не ждали. Эту же стопку безвременных событий закрыл собой слой скандала, погром в доме, крики жены о том, что он ее никогда не любил, что он абъюзер и истеричка, и что она после десяти лет брака наконец-то полюбила себя. Поверх этого — плохо освященная дорога вдоль какого-то леса, машина уже без кота и Михи, удар, скрежет металла и темнота.

Через секунду (или через целую вечность, кто его разберет, сколько он смотрел это странное кино) Саня попытался снова открыть глаза и рассмотреть окружающую обстановку, вглядываясь в полумрак. Тем более, что издалека, как через вату, до него стали доноситься звуки: то топот, то шарканье. И сердитое бормотание.

Глава 2. Баба

Вдруг полумрак взорвался ярким прямоугольником света.

«Походу, я все-таки умер. Это за мной ангелы… Все как в кино – свет, портал», — подумал Саня, зажмурившись.

— Ох и дурень ты, парень. Ангелы ему. Голова болит, подикась?

— Ты кто?, — Саня приоткрыл один глаз и рассмотрел, что свет – это просто открытая дверь, а в проеме видна фигура. Вроде даже женская.

— Баба я, не видать что ли?, — ответил голос и озорно, по-девичьи хихикнул.

— Яга?, — вывалил догадку Саня.

— Агась. Яга, Яга. На лопату сейчас тебя и в печь.

— Дура чтоли? Какая печь?

— А как в крематории. Ты ж к ангелам собрался, вот я тебе подмогну.

Саня притих. Помещение хоть на крематорий и не похоже, но баба эта явно не в себе. Он, возможно, тоже не в себе. Поэтому продолжать диалог надо осторожно.

Баба тем временем бухтела в темноте про немецкие концлагеря и печи, про которые Саня знал. И душ загубили из-за него тьму. И сам он душегуб.

— Бабуля, ты чего там несешь-то?  Какие немцы? Я с хохлами на войне, нет концлагерей у нас.

— Сейчас нет, тогда были. Все одно никак не навоюешься. То за тех, то за этих. Все считаешь, что справедливый мир надо огнем и мечом добывать, — баба шуршала где-то в углу, а голос звучал словно не из угла, а в внутри Саниной многострадальной головы. Которая, кстати, и болела уже меньше. – Третью жизнь справедливости ищешь, а Истины не видишь. Врагов извне нет, враг – он всегда внутри тебя. Это он жрет твою душу.

Внезапно над Саней нависли глаза – синие, глубокие, как омут. Лицо расплывалось, а глаза затягивали его в себя – глубже, куда-то в то безвременье, где ему недавно показывали кино. Он словно на мгновенье окунулся в свою собственную вечность, но окончательно сгинуть не успел.

— Пей!, — глаза отпустили его, и он увидел перед собой морщинистую старушку.

На автомате Саня взял какую-то глиняную чашку и поднес ко рту.

—  Травануть меня решила, чтобы живым не жечь? Думаешь, сопротивляться буду? Сачканула, старая?

— А ты хочешь заживо?

Страха не было, он залпом выпил сладковатую жидкость и откинулся на подушку.

— Чай это, травяной. С медом липовым. Голову твою дурную подлечить, — отошла от него бабка.

Глава 3. Имена и нравы

— Тебя точно Яга зовут, угадал я…

— Это в вашем мире имена имеют значения, а у нас даже то, что я баба – иллюзия.

— Смысле?

— В коромысле!, — передразнила его удивленный тон… кто знает, как теперь называть эту сущность.

«Сначала сказала, что баба, теперь отрицает. Точно помешанная. Или этот… ну транс или как их. Вообще, не понятно как к нему обращаться. И имя, зараза, не говорит же!»  — непонимание жутко злило.

– Это в вашем, срединном мире вы двуполые и с вшитым инстинктом размножения. Вас иначе же не заставишь шевелиться. А гормоны в башку ударят и на тебе: букеты в два обхвата, стихи-сонеты, чулки, шпильки и ужин из трёх блюд. Кому таланту поболее отмерено, те великие вещи придумывают. «Шедевры во имя любви» вы их называете. По сути же – похоть все.

— Ты бабуля, прям по Фрейду чешешь , — он скрыл удивление четкому ответу на его мысли, сводя разговор в околонаучные темы, в надежде, что бабка соскочит с такой беседы. Про себя Саня решил, что это все-таки бабка. — Это он сказал, что любви нет, и что всем движет секс.

— Дурак был, к старости только что-то понимать начал. Есть любовь, но вы само слово испоганили. Про цивилизацию греческую слышал? Вот они знали толк в любви. Они семь слов использовали чтобы показать, что любовь – она разная. Как ноты. И звучала любовь у них как музыка.

— Семь видов любви? Это как у римлян? Между собой еще чтоли?, — заржал Саня.

— И ты дурак еще похлеще твоего Фрейда. Иди в баню, надо про такие вещи с чистым телом и чистой совестью говорить.

— А что с моей совестью не так?

Бабка ненадолго замолчала. Ловко подхватила ухватом чугунок и переставила его из печи на выступ слева. Рядом с дверью на скамейке стояло ведро с водой, из которого она зачерпнула ковшик и налила в стоящий на низком табурете самовар. С помощью каких-то клещей достала из печи ярко-красный уголек и сунула его прям под крышку самовара. Потом еще один и еще. Бабка была небольшого росточка, тонкая, двигалась легко и расслабленно. Если бы он своими глазами не видел ее сморщенного лица несколько минут назад, то принял бы ее за молодую девчонку.

— Душегуб ты, соколик, — подхватив самовар и водружая его на стол, начала Яга. — Поневоле, но душегуб. Сам знаешь, в чем твой грех, — бабка пристально уставилась на него. Под пронзительным взглядом Сане стало холодно и неуютно насколько, что захотелось провалиться через деревянный пол, лишь бы не сверлила она его своими синими глазищами. Было ощущение, что старушка не только читает его мысли, но вывернула душу наизнанку и ясно видит даже те малейшие движение и порывы, которые и сам он не осознавал.

— Я военный, бабуль, — тихо заговорил он, не выдержав и отведя взгляд. – У меня приказ. Приказ и люди мирные за спиной. Такие же бабульки ветхие, как ты, которые в свои хаты вросли, потому что держаться им, кроме хаты этой больше не за что. Котейка еще, может, драный, да пес старый на трясущихся лапах. И фото сына над столом. У одной — живого, но проклинающего ее вместе с москалями-оккупантами. У другой – защищавшего свой дом, и погибшего от рук «своих» же, на Майдане скакавших. За спиной моей, бабуль, срытые с землей дома людей, которые не на том языке говорили. Должен ли я их защищать? Не знаю, бабуль. Не знаю. Но нас с детства как учат: видишь, что слабого обижают – помогай. Я по-другому не смогу. Не я это буду.

— Доля твоя, милый, такая на эту жизнь.

— Кто ж мне долю такую отмерил, может знаешь?

— Знаю, конечно.

— Может, и мне поведать можешь?, — теперь Саня уже не просто злился, а начинал по-настоящему закипать.

Глава 4. Масштабы

— Могу и поведать, раз спросил. Ты, соколик, прошлую жизнь жил не по совести. Знал, что людей губят, и молчал. Заключенных видел. Печки видел. Трупы видел. И молчал.

— Так не мое дело было… — выпалил Саня и сам офигел: какие печки, какие трупы? О чем это?

— Ага, твое дело было планы составлять.

Перед глазами Сани опять поплыла темнота, и началось то самое кино, что без времени. Длинный капот черного автомобиля, видный на нем через лобовое стекло значок «Мерседеса». Темно, дождь. Он сам впереди, хотя обычно предпочитает заднее сидение. Сегодня сзади лежит папка с отчетами об инспекции завода Рейнметалл. Сверху – серая фуражка с орлом. На душе погано. Не смог сесть он рядом с этой гадостью. Придуманное крысой-Гиммлером решение вопроса с нелюдями на бумаге выглядело прилично: собрать в особое место, применять на необходимых Рейху работах. И болтаться по улицам новой Германии всякий сброд типа дурачков, евреев и цыган не будет, и польза экономике.

В этой вспышке опять все было в куче: и доклад Генриха Гиммлера, и обход территории, где на работников было страшно смотреть, и проваливший в синие глаза какого-то старика в полосатой пижаме, схватившегося за колючую проволоку ограждения сам Саня (или уже не Саня?). И эти дымящиеся трубы крематория, и наваленная в углу куча очков. И фуражка поверх отчета.

— Я не знал масштабов, — просипел Саня, когда видение растворилось, а его накрыло таким холодом, что зубы начали выбивать незнакомый ритм.

— Не знал, — легко согласилась бабка. – Почти никто не знал, кроме тех, кто исполнял этот план. Но ты видел детали.

— Я и детали скрыл. Мне дали отчеты с производства – один этот завод, используя труд заключенных, производил тысячи снарядов в год, которые нужны были на фронте. Высокая смертность среди заключенных… Так немецких солдат умирает в день в десятки раз больше, чем этого сброда!

— Это были невинные люди…

— Да разве евреи и цыгане люди? А всякие убогие и умалишенные? Они не приносят пользу немецкому обществу. А содомиты разве люди? Они должны заводить детей, чтобы мы могли построить новый и справедливый мир!, — Саня завелся. – Наша страна ведет войну! Мы müssen an unsere deutschen Soldaten denken und nicht an diese Nicht-Menschen, die unserem Land keinen Ruhm bringen![1]

— Соколик… Ты на каком языке то заговорил?, — бабка, прищурив один глаз, смотрела него и улыбалась.

Саня замер. До него медленно доходило, что он выдал тираду на незнакомом ему языке…

— Иди, милый, в баньку, — бабка повернулась к нему спиной. – Выйдешь из избы – не упади, там ступеньки. Налево тропка и за кустом баня. Потапыча не пугайся, это банник. Попарит тебя, авось мозги на место поставит, да совесть очистит немного, ежели сам готов.

— А я готов?

— Я такими делами не занимаюсь, к нему ступай.

Глава 5. Банник

Голова больше не болела, и на ватных ногах Саня спустился по трем ступенькам странной, практически вертикальной лесенки. Не видя ничего вокруг, свернул налево, сделал несколько шагов, открыл дверь  и захлебнулся жаром.

— Александр, говоришь?, — маленький, не выше метра ростом, дедок в смешной шапке, похожей на ушанку, зыркнул на него из-подо лба и отвернулся. – Проходь на лавку. Шапку вон надень, — дед кивнул куда-то на стену.

— Здравствуйте, Потапыч. Яга сказала на очистку совести я к вам. – Сане даже захотелось поклониться деду, но он сдержался и нырнул в клубы пара. В указанном дедом месте была вешалка, на которой висело штук пять разных шапок, одна нелепее другой. «Царь, просто царь» с короной, буденовка со звездой, какая-то серая фуражка, даже слегка похожая на ту, с орлом, скороморошочий колпак и даже какая-то смешная, как у старинных ученых четырехуголка. С краю Саня увидел обычный белый платок, его то он и выбрал, повязав по типу банданы.

— А… наигрался, значит. Это хорошо, — крякнул старичок и будто даже подобрел.

— Что значит «наигрался», Потапыч?

— Не заметил, что каждая шапка – как роль? Думаешь, они тут всегда висят одинаковые для всех? У каждого свои игры – кому мила корона царская, кто за справедливость воюет… Да пустое все это, но чтобы понять это, надо тяжесть каждой из них сполна узнать.

— А платок?

— Да нет в нем роли, просто кусок тряпки голову прикрыть от жара, — хохотнул дед.

— Меня бабка совесть отмывать послала… Душегубом обозвала.

— А ты не согласен?, — дед плеснул на печку ковшик воды и баню заволокло плотным паром с ароматом кедра.

— Да солдат, я. Солдат! Понимаешь?, — глаза защипало от обиды, или от горячего запаха этого навязчивого. Почему то хотелось оправдаться перед этим смешным дедком. – Я бабке уже говорил, что за моей спиной мирняк. И за их спиной мирняк. Берешь территорию, а там в подвалах… И как не стрелять? Там или ты, или тебя. Сдохнуть чтоли, раз попал?

— А сам как думаешь?

— Да ничего не думаю, бабка сказала, судьба такая. За грехи мои прошлые.

— Серьезные, грехи-то?

— Да дед, картинку мне показали… Ну, наверное, это я был, но не я. Словом, не знаю. Тогда тоже война была, мы все так жили. Верили в победу немецкого оружия. Что новую, справедливую жизнь строим, где все будут жить счастливо. Надо было просто потерпеть и победить.

— А мирняк?

— Да там то какой мирняк?

— Ну как же… на той же территории, что и теперь.

— Да там кого людей то жило? Мы бы просто переселили их за Урал, всего делов.

— Заткнись, Александр. Подумай чутка, пока я тебя парю.

Дед достал из тазика смородиновый веник, стряхнул с него воду на печь и начал охаживать им Саню.

Сам Саня пытался понять кто он сейчас – немецкий офицер, составляющий план по переселению населения Украины за Урал, или русский солдат, который это население защищает. И когда все это вообще происходит. В 45? Или в 25? А от кого защищает? И почему? И вообще зачем?

Глава 6. Идеи и идеалы

Под ударами веника сознание гасло, как лампочка, запитанная от батарейки, в которой заканчивался заряд. В этой темноте две войны, словно два потока, сливались двумя кровавыми реками и затапливали его сущность. Не было больше в этом всем ни сюжета, ни героев. Не было будущего и прошлого. Не было больше самого Сани.

И вдруг он снова явился — вынырнул посреди озера. До горизонта все было залито кровью, и среди этого безумия он увидел небольшой островок и лошадь. Белую лошадь, которая пила из озера – пила жадно, беспрерывно. «Это ради нее проливались реки крови», — вдруг проскочила мысль. Был ли у нее всадник? Лошадь была одна на острове, но Саня абсолютно точно знал, что хозяин у этой ненасытной твари есть.

Он вдруг увидел, что у каждой такой лошади (а он откуда-то теперь знал, что таких лошадей множество) есть свой Всадник. Это он породил Мысль, облек ее, как в одежду, в Слово и кинул в Массы. Подхваченная людьми, Мысль стала Идеей. О ней говорили, ею восхищались, кто-то обсуждал ее с отвращением, кто-то бросался на борьбу с ней. Напитавшись человеческой энергией Внимания, Идея росла. И вот, взращенная на людских эмоциях, она станет тем скакуном, которую оседлает Всадник, чтобы быстрее добраться до своей Цели. Никто из тех, кто питал и взращивал Идею, увы, не поедет верхом. Он просто станет той рекой крови, из которой напоит своего скакуна Всадник, так и оставшись невидимым.

Глава 7. В лесу

— Эй, болезный, ты живой?, — приглушенный голос Потапыча доносился до барахтающегося в озере и почти уже задыхающегося от ужаса и ярости Сани как глас с неба.

«Надо просто открыть глаза», — подумал он, но сделать это удалось только невероятным усилием воли. Пара стало меньше, было видно каменку, за ней вешалку со смешными шапками, дверь. Потапыч лупил его по пяткам горячим веником.

— Хозяин, может, хватит? Уморишь ж меня!

— Думаешь, хватит?, — банник уже едва прикасался веником к телу, и процесс парения становился даже приятным.

— А сколько надо?

— Совесть-то как твоя? Чистая?, — Потапыч подбоченился и хитро прищурившись, смотрел на своего подопечного, словно пытаясь разглядеть его совесть.

— Эх, Потапыч… — Саня вспомнил лошадь, пьющую кровь. – Я ж все справедливости искал, а оно вон как… Корм я для лошади. Пойло.

— Какой лошади? Перегрелся никак?, — Потапыч резко спрыгнул с лавки и открыл настежь дверь. – Ступай к Яге, а то ж она мне за тебя спуску-то не даст. Приглянулся ты ей, парень. Смотри, влюбится – не отпустит. – Дед подмигнул и вытолкал распаренного и плохо соображающего Саню за дверь.

Отойдя на пару шагов от баньки, Саня сначала сел в траву, а потом откинулся и лег, раскидав руки в стороны. Он смотрел в звездное небо и никак не мог развидеть лошадь. За что он боролся и убивал? За что погиб друг детства Ванька? За что погибли миллионы молодых ребят в СССР и Германии? Выходит, что за Идею? Напоили своей кровушкой чью-то белую лошадь, которая потом отнесла своего Всадника к его Великой цели? А какой?

А там, в небе, на далеких звездах есть жизнь? Там тоже льют реки крови за Идеи? Или они переросли эти игры, и войн больше нет? Никто не убивает из-за национальности, куска земли или бумажек, которым мы придали ценность, назвав Деньгами. Есть ли там Власть? И делят ли ее? Он смотрел «Звездный войны» и инопланетяне там тоже месили друг друга. Но это были придуманные нами инопланетяне, по образу и подобию, так сказать. А как оно взаправду? На самом деле?

Глава 8. Междумирье

— Родишься в следующий раз на Андромеде – узнаешь, — Яга сидела на пороге и пристально смотрела на подскочившего от неожиданности Саню. – Пошли в дом-то. Чай стынет.

Саня посмотрел на «дом» и присвистнул. Когда он вышел, или даже выполз из избы, до бани добрался не оглядываясь. А тут самая что ни на есть избушка на курьих ножках. Ножки, правда не совсем ножки, а четыре сваи из добротных бревен. И не «без окон и дверей», дверь как раз имелась, к ней была приставлена обычная лесенка с тремя ступеньками. Крыша покрыта дерном с зеленой травой. Словом, жилище более чем странное. Мысль, что где-то возле дома в этом будет припаркована его тачка, ну, например, за баней, его так развеселила, что он в голос заржал, поднялся на ноги и пошел «в дом».

— Бабка, а что за место то у тебя такое чудное? Я реально помер?

— Нет еще, завис ты немного в междумирье.

— И такое есть?, — опять хохотнул Саня.

— А чего бы ему не быть? Есть мир живых, есть мир мертвых, а между ними мы с Потапычем.

— А изба?

— А что изба? Ты ж сказки в детстве читал? Думаешь, это сказки?

— Ну да, а как?

— Забыли вы традиции предков, только в деревнях и помнили, да лет сто назад и там беспамятство на них опустилось. Но скажу, раз спросил. Не предавали раньше неправильных покойников земле. Огораживали небольшой участок земли забором и там оставляли, закидав ветками. Так и называли их – заложенные.

— То есть как неправильных?

— Ну тех, кто сам ушел или плохой смертью умер.

— А смерть бывает хорошая?

— Так то это всего лишь переход. А вот плохая смерть – это, считай, упырь будет. Дел у него на земле много, не отпускают. Или грехов много, подняться в высшие миры не дают. Вот и маются, бедолаги.

— А изба то тут каким краем?

— Левым!, — огрызнулась бабуля. – Ведьм и шаманов даже на землю не клали, чтоб не ушли в иные миры и помогали живым, охраняя их от упырей и злых духов. Сооружали домик на сваях, сайба такой назывался, в них и хоронили. В Сибири у вас много таких захоронений находили еще в прошлом веке. Неужта не слышал?

— Ни разу! Значит ты у нас ведьма. А Потапыч?

— Потапыч у нас кто?

— Банщик…

— Рожали раньше в бане. И перед похоронами покойника мыли в бане. Улавливаешь связь?

— Портал, чтоли?

— Чтоли. Сакральное место, поэтому у вас и суеверий много.

— А почему Потапыч? Как медведь прям, — Саня ухмыльнулся этой внезапной догадке.

— А он и есть медведь – хозяин загробного мира. Страж реки Смородины, что разделяет миры.

— Вон почему у него веник такой диковинный был! Ну хоть не брякнул, что такие не вяжут… И что, все через вас идут?

— Не все, а кого дела мира живых не отпускают. Не дают упокоиться. Тебя, милый, что гложет?

— Да я вообще помирать не хочу!

— А чего ж помер?

— Да не помирал я! Не помирал!

— Молодо, зелено, башка горячая и дурная… — бабка опять ушла к печке и зашуршала черепками.

Внутри Сани бурлила злость вперемешку с такой тоской, что и правда хотелось умереть и не видеть ни бабку, ни ее проклятую избу-гроб. Он вскочил, распахнул дверь, запнулся о порог и вылетел на траву. Удар о землю был такой силы, что звездочки замельтешили перед глазами, а из груди тяжелым комом поднялась к горлу такая лютая обида на бабку, на весь этот клятый бабий род, что слезы полились ручьем. Первый раз с самых детских лет Саня плакал. Даже не плакал, нет. Рыдал навзрыд, уткнувшись лицом в траву. Рыдал до тех пор, пока этот ком не растворился весь без следа.

— Все? Очистился? Там вооон по этой дорожке за кедром родничок есть. Поди умойся, да попей воды, а то обезвоживание небось уже началось, — зубоскалила Яга.

Не глядя на бабку, Саня встал и пошел по едва примятой траве к указанному кедру. У его корней и вправду бил родник. Вода в нем словно пульсировала, и родник и вправду казался живым. Вокруг образовалось ровное углубление, в котором накапливалась вода, прежде чем ручейком убежать куда-то в глубину леса. Где-то когда-то Саня читал, что кедр почитали чуть ли священным деревом. Да еще в корнях. «Символично», — подумал он и даже хмыкнул.

Вода была кристально чистая и Саня прямо таки с наслаждением умылся. Заметив, что рубаха испачкана землей, стянул ее и оттер ладонями грязь с груди. «И откуда только взялась под рубахой?», — эту загадку он уже даже не пытался разгадать, она просто мелькнула в голове мыслью и сразу исчезла.

Наклонившись, чтобы зачерпнуть пригоршню и попить, он заметил как в этой совсем небольшой глубине мерцали золотистые искорки. Впечатление было, что вода была какая-то живая. «Ну или живность в ней какая плавает», — опять откомментировал ситуацию внутренний скептик.

«Ну, если верить бабке, то я и так уже помер. Чего мне еще бояться то? Отравиться искрящейся водой?», — Саня усмехнулся, и зачерпнув воды, сделал несколько глотков. Вода была приятная – с привкусом земли, цветов, деревенского детства. Картинки замелькали перед глазам и в груди стало тепло. Вторая пригоршня оказалась другой на вкус – сладковатой, будто бы даже с запахом малинового варенья. В детстве они с отцом специально ехали в лес, потому что лесная малина ароматнее, а потом мать в летней кухне ставила на плиту большую кастрюлю и на запах слетались не только мухи, но и сбегались все соседи. Третья пригоршня была уже не ледяной, а почти теплой и оказалась на вкус мягкой и нежной, после нее все внутри наполнилось той щемящей нежностью, которая возникает, когда берешь на руки своего маленького сына или дочурку и целуешь их малюсенькие пальчики.

Глава 9. Кто я?

— Бабка, ты верни меня обратно!, — распахнув дверь в избу заорал Саня. И уже тише добавил. – Дети там… а жена шалава.

— Кто ж ей такой эпитет дал нелицеприятный?

— А кто она?

— А кто ты?

— Смысле «кто я»?

— Верный муж? Любящий отец? Защита и опора?

— Бабка, ты чо несешь? Чо за тупой вопрос? А что нет, чтоли?

— Ой ли? Девок молодых таскал к себе в квартиру служебную? Таскал. Детьми как занимался? Денег на кружки давал? Старшего мать на танцы водит, а ему по судьбе чемпионом мира по боксу быть начертано. Ты хоть раз видел, как он стойку держит?

— Видел…

— А чего слово свое не сказал веское? Не переубедил жену?

— Да ей хоть кол на голове теши, все ж по-своему!

— Нас судьба сводит с теми людьми, которые нам наши недостатки подсвечивают. Вот ты взрывной, а она поперечница. Зудит тебя, зудит, пока не взорвешься. Она тебе жизнью дана, чтобы самообладание тренировать.

— Так убить иной раз хочется…

Саня еще не успел договорить, как в его голове опять включили кино. То самое, где все события случались одновременно, но воспринимались в стройной хронологии. Маленькая, тоненькая и очень красивая блондинка на глазах всей деревни что-то зло кричала на незнакомом языке в лицо огромного бородатого мужика. Поверх холщового сарафана она была опоясана кожаным поясом, к которому были приделаны небольшие ножны. За рукоятку торчащего ножа она сейчас и держалась. Из глаз только что искры не летели. Казалось, еще секунда, и она кинется с этим ножом на мужика — столько ярости и желания убить клокотало в ней, выплескиваясь пока еще словами. Мужик, возвышаясь над ней на две головы, стоял среди этого шторма как скала, скрестив руки на груди и пряча усмешку в усах. Ему будто бы даже нравилась вся эта сцена. И вдруг речь стала понятной!

— Ты ублюдок! Ты же обещал! Я воин, а не кухарка, сидеть в деревне, пока вы кормите воронов Одина нашими врагами! Ты обещал меня взять в тот поход! Рррррр, Локи меня попутал выйти за тебя замуж!!

Бородач теперь уже не скрывал веселья. Он захохотал, сгреб жену в охапку и пнул в кусты нож, который легким движением руки выбил у валькирии. Под тихие смешки всей общины (воительница не прощала открытых насмешек) взвалил ее на плечо и понес к дому ярла.

Глава 10. Огненный демон

— Бабка, ты чо за мультики мне опять показываешь?, — злость еще клокотала внутри, хотя он уже понимал, что он – Саня, а не та пышущая яростью воительница, которую не взяли в поход.

— Ты, милый, уже которую жизнь подряд никак не можешь совладать со своим гневом. В тебя будто демон вселяется и ты сам, своими руками, а точнее словами, разрушаешь свою семью, а потом и жизнь.

—  И что делать то?

— Самые главные битвы мы ведем с собой. Нет у нас снаружи врагов. Все враги внешние – всего лишь отражение наших внутренних битв. А самые ценные победы – победы над своими демонами. Победи гнев.

— Ты, бабуля, смешная такая. Как победить врага, которого как бы и нет?

— Внутри себя врага плохо видно, поэтому не спрашиваю про тебя самого. А вот баба эта крикливая, жена ярла, она почему его убить хотела ты понял?

— Ну… потому что он ее на битву не взял.

-Ты воин. Потащишь женщину свою любимую, мать своих детей в бой? Даже если она из десяти выстрелов все десять в десяточку кладет?

— Нет, конечно. Кто-то из родителей должен выжить. Да и не пережил бы я, если она погибла. Ты типа намекаешь, что та крикливая баба дура просто? А гнев тут причем?

— Не дура, просто в ее видении мира и своего места в нем есть ошибочные суждения, которые кормят ее гнев. У каждого человека на левом плече зверек сидит маленький – ложное эго. Это те самые его представления о себе самом. Послушай, что шепчет это создание, и ты услышишь: «Ты достоин! Они все неправы! Ты должен доказать! Как они могли! Со мной так нельзя!». Этот шепот ложного эго проникает в самый центр нашей сути и будит спящего огненного демона Гнева. Он нагревает кровь, ты закипаешь и перестаешь владеть собой. В пламени этого демона сгорают добрые отношения, дружба, любовь и семья.

— И что делать то?

— Подвергать сомнению шепот зверька. Каждое «я достоин» — проверять по камертону Любви.

— Вот ты загнула… Ты, кстати, обещала про греческую любовь рассказать.

Глава 11. Про любовь

— Обещала, значит расскажу. Начинает все Людус — игра, флирт или вот эти ваши одноразовые удовлетворения половой потребности. Те самые твои девки, которых ты таскал на служебную квартиру, даже не скрываясь. Ничего личного, мол. Просто переспали, без обещаний и продолжений.

— Ну ты так-то не загоняй, зачастую же не просто переспали, а даже немножко влюбились. На пару неделек, — хохотнул Саня, вспомнив последнее свое увлечение. Красивая баба была, и тело… он вздохнул.

— Тогда уже Эрос, милок. Романтичные свидания, наслаждение телом, ахи, вздохи. Когда кровь бурлит, и бабочки в животе. Ну тебе, я знаю, это дело точно знакомо.

— Знакомо, а чего ж такого, — Саня лыбился во все зубы.

— Ничего, пока все не перешло в манию. А такое чувство, что жить не можешь без нее знакомо? Ни спать, ни есть не можешь. Когда ты просто одержим желанием обладать этой женщиной?

— Хм, еще спрашиваешь! Кому ж не знакомо?

— Это низшее проявление любви. Греки называли ее таки и называли — Мания.

— Подожди-ка, а не отсюда пошло «маньяк»?

— Я в вашем словоблудии не сильна, но возможно. Человек делается как безумный, он может и украсть, и убить. Опасная одержимость. Дальше делай выводы сам.

В Саниной голове напоминанием мелькнуло кино про скандал и погром в доме.

— Низшее, говоришь… И что же с ним делать то?

— Поднимать, что еще.

— Бабуль, любовь не штанга, как ж ее поднимать то?

— А ты правильно сравнил – как штангу и поднимать. Накачивать мышцу любви, — бабка щурилась и явно опять хохмила. – Дальше слушай, чтобы понятно было, куда поднимать.

— Все, умолк.

— Следующую они называли Сторге. Это любовь-дружба, любовь-привязанность, любовь-нежность. Так мать любит свое дитя, а дитя своих родителей, или друзья друг друга.

— Это как римляне — повально все любили друг друга, —  перебил Саня и заржал.

— Слушай, дурень, внимай, а то так и будешь маньяком. Такая любовь идет от сердца к сердцу, и ей действительно не важен пол и возраст, потому что она может существовать и без Эроса.

— Но с Эросом то куда приятнее, — Саня опять осклабился.

— Да, на том многие счастливые семьи и построены. Нежность, дружба и телесное влечение. Ты вот можешь со своей женой бухать всю ночь, как с лучшим другом и поверять ей тайны сердечные?

— Бабка, ну ты как это представляешь? Мы обнимаемся пьянющие, и я ей жалуюсь на начальника? Или на бабу, которая не дала? А утром отпаиваю рассолом?

— Примитивный ты, милок. Но да, именно так.

— Чо эт я примитивный? – насупился Саня.

— Не все попойками дружат. У людей интересы бывают общие, прикинь? Музыку оба любят классическую, или историю изучают и по руинам скачут. Кто вместе в горы лезет, кто на лыжах оттуда катает, кто любит на пляже пузо греть. Как две руки, понимаешь? Одна схватилась за штангу, вторая подхватила вес.

— Ну мы женой детей вот воспитывали вместе…

— Это Прагма. Любовь-партнёрство. Когда дело общее есть – работа общая, бизнес или дети. Проект там какой надо реализовать или дом построить. Или спину в атаке прикрыть.

— Фига ты модная, даже про бизнес и проекты в курсе. Но не всегда ж все проекты реализуются вот прям так идеально полюбовно, без конфликтов.

— Конфликт – это точка роста. Люди разные, интересы у них разные. Суметь притереть эти интересы, где-то уступив, суметь договориться – для этого требуется любовь. Даже, может, не столько к партнеру, сколько к самому проекту. Сколько семей держатся на любви к детям? И договариваются родители между собой, чтобы детям было хорошо. И сколько потом семей разваливаются, когда дети выпорхнули из гнезда. Нет проекта – нет смысла в партнерстве. Людус? «Да мы уже старые для этих игр», — говорят они. Эрос тоже давно их покинул, а общих интересов, кроме детей и не было.

— Ну а настоящее то что-то есть???

— Агапэ. Греки считали, что это соединение Строге и Эроса, но они ошиблись, поэтому их цивилизация и погибла.

— А на самом деле как?

— В основе этого чувства лежит любовь к Творцу, ну или к Создателю. Вы еще говорите Бог, но это все не совсем точные названия. Назвать то можно любым словом, но я тебе уже говорила, что здесь нет имен, есть только суть вещей. Да по большому счету и слов здесь нет, только чувства, образы…

— Вон ты как читаешь мысли! Я громко думаю?

— Я улавливаю твои эмоции и вижу образы, которые вспыхивают в твоем уме перед тем, как ты их опознаешь и подберешь слова, чтобы подумать о них.

— Фигасе бабка, ты мощная. А в моем мире так можно?

— Единицы могут и сейчас, но все поголовно научитесь еще не скоро. Хотя вот с эмоциями у вас дело идет веселее, многие уже начали тонко чувствовать их, правда объяснить еще себе не могут, что именно они чувствуют. Да и отличить свои эмоции от тех, что наловили от окружающих – тоже надо учиться.

— Как учиться?

— Слушать себя, а не телек, — огрызнулась бабка и ушла опять в угол к своих черепкам.

— Бабулечка-красотулечка, ну ты мне расскажи про агапэ… Не понимаю я, а чую, что понять должен. Как это вообще?

Яга вернулась с плошкой клубничного варенья. Присела на стул, добавила в заварочный чайник еще кипятка. Маленькой ложечкой зачерпнула красную ягоду в тягучем сиропе, положила в рот и аж зажмурилась от удовольствия.

— Сладко!

— Что сладко?

— Агапэ сладко. Когда ты чувствуешь себя всего лишь маленькой ягодкой, одной из тысяч таких же, что растут в полях. По весне из-под земли пробивается тоненький росточек, появляются листики, потом бутоны. И вот отцветают они и начинают зреть ягодки. Одна побольше, вторая поменьше. Какая-то будет слаще, потому что солнца ей больше досталось, иная так и не созреет. Большая часть принесет пользу миру, остальные пойдут на перегной – для более сладких ягод в будущем. Но осенью всенепременно все они увянут и скроются под снегом. Все как у людей, чуешь?

— А красиво расписала, но у людей то не так. Один богат, второй бомж, кто-то вон в Голливуде, а я в окопах.

— Но все вы одинаковы по сути своей – ягоды и есть. Плоды труда Творца. И растете в одном поле. И поле это – тоже плод творения, и дождь, что вас питает, и солнце. Всё как есть одно. Закончится твое лето короткое – уйдешь, чтобы снова весной расцвести и принести другой плод.

— Бабуль, про ягоды ты хорошо загнула, я уже сказал. А с человеками то как? Мы ж не одинаковые, как ты мне тут не рассказывай.

— Суть, ягодка моя, у вас одна – человеческая. Значит и надо жить из этой сути: понимать, что все вы в вашем мире равны и одинаковы, но каждый сезон приходите в мир в новой оболочке. Сегодня ты в окопе – завтра в Голливуде.

— Так я вот, выходит, все воюю. За чужие Идеи, которые доказывают, что одна часть людей чем-то лучше другой…

— Больше не будешь, если понял.

— Хочешь сказать, что это так просто и работает?

— А чего усложнять то? Пока не поймешь, что нельзя наступать на грабли – будешь получать черенком в лоб. Запомнил – двигайся дальше.

— Ну допустим. Но про Агапэ я так и не понял.

— Ты когда осознаешь, что все другие – такие же в сути своей как ты сам, первые грабли, считай, обошел. Начинаешь урок со вторыми. Тебе надо понять, все есть одно. Все вы в одном поле. Помог другому, подарил ему радость – в мире стало больше радости, и тебе самому с этого польза.

— Какая?, — Саня аж опешил.

— Мир вокруг тебя радостнее стал. Разве ж тебе нравится жить в мире, где все друг друга ненавидят?

— Войны да? Семейные, политические, братоубийственные…

— Ага. Ненависть заставляет литься реки крови.

— Которыми Всадник поит свою Лошадь…

— Верно ухватил. Так вернемся к твоей жене. Она твой день радостнее делала?

— Да какой там, пилила постоянно… то носки бросил, то с работы поздно приехал.

— А убирал твой дом кто?

— Как кто? Она, я то на работе.

— То есть она с детьми успевала убрать в доме, чтобы к твоему приходу все чисто было. Поди и ужин еще готовила?

— Ну а как же!

— А ты поздно пришел, потому что с бабой завис?

— Бабка, ты как то наизнанку все вывернула так, что я получается сволочь!, — Саня смотрел на Ягу круглыми глазами. Раньше он с такой предъявы уже закипел бы, а сейчас его накрыло безмерное удивление. – Странно как то все это.

— Не ищи кто из вас виноват, ищи правду. Она тоже обычный человек, несдержанный как ты, обидчивый, да еще и ложное эго у нее разрослось так, что глаза совсем суть видеть перестали. Но чем ты благодарил ее за то, что она делала твою жизнь приятнее? И благодарил ли?

— Нуууу…

— Гну!, — отрезала бабка. – Ты все как дОлжное принимал, а когда понял, что теперь она будет делать приятнее жизнь другому мужику, озверел. Так?

— Как маньяк, да?, — Саня сник. – Выйду я пойду, пожалуй, на воздух.

— Сиди, слушай, немного осталось нам. Пойми, что каждому встречному надо пытаться подарить радость, забыв о себе, отказавшись от шепота ложного эго про то, что тебе кто-то что-то должен. Тяжело это, ой как тяжело. Но понимаешь, милок, надо усилием воли скинуть с плеча этого шептуна, подняться над желаниями и заботами об удовлетворении своих потребностей.

— Прям каждого встречного?

— Нууу… это уровень Сын Божий. Тебе пока попроще задача – близких радовать. Каждый день, ягодка моя. Глядишь, и свою жизнь радостнее сделаешь, особенно если шептуна слушать не будешь и будешь помнить, что у Сути твоей жизнь одна, а личности она меняет каждый сезон. И если мучает тебя кто, значит с прошлого сезона у вас вражда непримиримая. Тебе еще сильней надо стараться радость нести.

— Вон оно про что сказано: «Ударили по левой щеке, подставь правую…»

— Нуууу… совсем не обязательно позволять кому-то набить себе морду. Важно какие эмоции ты проживаешь в момент, когда тебя ударили. Если ты на долю секунду предположишь, что заслужил удар по морде, считай уже подставил правую щеку. Но твоему условному противнику знать об этом не обязательно, потому что не получив ответочки, он сочтет, что это хороший способ «договариваться» с другими людьми. И когда-нибудь найдется тот, кто в ответ на удар по правой щеке достанет ствол и шмальнет ему в голову. А ответственность ляжет и на тебя в том числе.

— Ух, как у вас тут все сложно…

— Ничего, если сейчас не дошло, еще десяток жизней помаешься – поймешь.

— Я сейчас понял, что надо благодарить за то, что кто-то для тебя постарался и делать приятнее жизнь тех, кто рядом. В остальном ты сильно сложно навертела.

— И то хорошо. Иди теперь, подыши. Авось чего еще поймешь.

Саня открыл дверь и сел на порог, удобно оперевшись ногами о ступеньку. Он смотрел в темное небо, где сверкали огромные, размером с чайное блюдце, звезды. Тянуло запахом сырой земли, свежескошенной травы и смородины. Где-то в траве трещали сверчки. Саня прислонил голову к косяку. На сердце наконец-то был мир… Он вдруг понял, что бани, которая была в двух шагах от избы, больше нет. Хотел было встать, посмотреть, да бабку бы спросить, куда делась вотчина Потапыча. Но зачем? Какой в этом был смысл? Так хорошо и радостно ему не было никогда в жизни, какая разница есть баня или нет? Он прикрыл глаза.

Глава 12. Второй шанс

«Наверное, задремал», — подумал Саня, когда проснулся от того, что женский голос кричал над ухом: «Вы меня слышите?».

Он хотел было попросить Ягу не орать в ухо, но не в голове опять жила БОЛЬ. Она мешала шевелиться и даже дышать. Саня приоткрыл один глаз. Обзор загораживал какая-то ткань, краем глаза он видел, что в темноте мигали красные и синие огни. Мужской голос раздавал приказы: «Да живой, живой, готовьте носилки».

Саня закрыл глаза и подумал: «Спасибо, Ягуся. Попробую исправить то, что смогу. Я очень постараюсь». Он понял, что эмоцию его благодарности она поймала до того, как он облек ее в слова и словно почувствовал, что она верит. Да и боль утихла, значит можно немного поспать, пока врачи довезут его до больницы. И он снова закрыл глаза.

[1] мы должны думать о наших немецких солдатах, а не об этих нелюдях, которые не приносят нашей стране славы!