Глава 1. Пробуждение

Саня лежал с закрытыми глазами. Он просто не знал как их открыть, потому что не чувствовал свое тело. Вот он, Саня, вроде как есть, существует. А тела у него нет. И страха поэтому нет. Попытался вспомнить, что за фигня с ним опять приключилась, но мыслить сильно мешала головная боль. Даже не так, не мешала – где-то в центре черепа уютно угнездилась БОЛЬ. Большая такая, смачная, она, как только что вылупившийся кукушонок, вытеснила мысли и теперь в полном одиночестве пульсировала, одновременно перекатываясь внутри головы как тяжелый чугунный шар.

«Значит, тело все-таки есть», — подумал Саня, и, направил всю волю на то, чтобы пошевелить пальцами рук. Руки не сразу, но тоже нашлись, пальцы почувствовали мягкую трикотажную ткань. Он сосредоточился на том, чтобы сделать вдох. И после выдоха приоткрыл один глаз. В потемках над собой рассмотрел деревянную балку, но потолок будто тонул во тьме. Скосил глаза вбок — стены тоже — бревенчатые.

Из боли медленно, будто со скрипом поползли мысли: «Где я вообще? Что произошло? Я же не пил!?».

Саня зажмурился и вдруг всё вспомнил, в один миг. Не последовательно, как в книге или фильме, когда сюжет разворачивается во времени и одно событие следует за другим, являясь его продолжением. А увидел всю картину разом, в которой все будто бы происходило одновременно. Словно из фильма удалили время, и кадры слоями наложились один на другой.

Вот он едет домой из командировки. На заднем сидении огромный плюшевый медведь для младшего. Он не был дома почти год, и позавчера еле-еле выпросил отпуск и спешил на день рождения сына. «Бурый Мих будет имя твое, и будешь ты большим подарком Михе маленькому», — хохотнул про себя Саня, увидев на полке «Детского мира» полутораметровую игрушку.

Медведь выглядел так, будто реально что-то понимал, и сейчас пробовал имя на вкус. «Да уж, разговаривать с плюшевыми – это, наверное, нормально, главное, чтобы они не начали мне отвечать», — продолжал иронизировать над собой Саня, сгребая игрушку в охапку. Дочке он выбрал кота с большими синими глазами. Этот выглядел так умно, будто еще вчера рассказывал сказки где-то в Лукоморье и его только-только сняли с цепи «на дубе том». Сходство самого кота со старшей дочуркой было невероятное – глядя на выражение пластмассовых глаз Саня видел глаза Алинки, когда она чуть шепелявя, выдавала: «Папа, ты ничего не понимаешь!».

Папа ничего и не понял, когда увидел в прихожей ботинки размера так сорок пятого. Но до него дошло, что дома его точно не ждали. Эту стопку безвременных событий закрыл собой слой кадров скандала, погрома в доме, саундтреком к этой безобразной драме звучали крики жены о том, что он ее никогда не любил, что он абьюзер и истеричка, и что она после десяти лет брака наконец-то полюбила себя. Поверх этого последние несколько кадров — плохо освещенная дорога вдоль какого-то леса, машина уже без кота и Михи, удар, скрежет металла и темнота.

Через секунду (или через целую вечность, кто его разберет, сколько длилось это странное кино) Саня попытался снова открыть глаза и рассмотреть окружающую обстановку, вглядываясь в полумрак. Тем более, что издалека, как через вату, до него стали доноситься звуки: то топот, то шарканье. И сердитое бормотание.

Глава 2. Баба

Вдруг полумрак взорвался ярким прямоугольником света.
«Походу, приехал. Это за мной ангелы… Всё как в кино – свет, портал», — подумал Саня, зажмурившись.

— Ох и дурень ты, парень. Ангелы, ишь, ему. Голова болит, подикась? — говор был странный, а голос низкий, но, пожалуй, приятный. Сане понравился, хотя и не понятно было: мужской он или женский.

— Ты кто? — Саня приоткрыл один глаз и рассмотрел, что свет – это просто открытая дверь, а в проеме видна фигура. Судя по копне волос и юбке в пол — женская. Саня вырос на советских фильмах, и память услужливо подкинула похожий образ – баба Яга в сказках Александра Роу.

— Баба я, не видать что ли? — откликнулась фигура и озорно, по-девичьи хихикнула.

— Яга? — вывалил догадку Саня.

— Агась. Яга, Яга. На лопату посажу и в печь!

— Дура чтоли? Какая печь?

— А как в крематории. Ты ж к ангелам собрался, вот я тебе подмогну.

Саня притих. Помещение хоть на крематорий и не похоже, но баба эта явно не в себе. Он, возможно, тоже не в себе. Поэтому продолжать диалог надо осторожно.

Баба тем временем бухтела в темноте про немецкие концлагеря и печи, о которых Саня знал. И душ, мол, загубили из-за него тьму. Да и сам он душегуб.

— Бабуля, ты чего там несешь-то?!  Какие немцы? Я с хохлами на войне, у нас нет концлагерей!

— Нынче нет, тогда были. Всё одно никак не навоюешься. То за тех, то за этих. Думаешь, что справедливый мир надо огнем и мечом добывать, — баба шуршала где-то в углу, а голос звучал не оттуда, а словно внутри Саниной многострадальной головы. Которая, как он вдруг почувствовал, болела уже меньше. – Который век справедливости ищешь, а Истины не видишь. Врагов извне нет, враг всегда внутри тебя.

Внезапно над Саней нависли глаза – синие, глубокие, как омут. Лицо расплывалось, а глаза затягивали его в себя – глубже, куда-то в то безвременье, где ему недавно показывали кино. Он словно на мгновенье окунулся в свою собственную вечность, но окончательно сгинуть не успел.

— Пей! — глаза отпустили его, и он увидел перед собой морщинистую старушку.
На автомате Саня взял какую-то глиняную чашку и поднес ко рту.

—  Травануть меня решила, чтобы живым не жечь? Думаешь, сопротивляться буду? Сачканула, старая?

— А ты хочешь заживо?

Страха не было, он залпом выпил сладковатую жидкость и откинулся на подушку.

— Снадобье из трав это, с медом липовым. Голову твою дурную подлечить, — отошла от него бабка.

Глава 3. Имена и нравы

— Снадобья варишь, значит. Тебя точно Яга зовут, угадал.

— Это в вашем мире имена имеют значения, а у нас даже то, что я баба – иллюзия.

— Смысле?

— В коромысле! — передразнила его удивленный тон… Кто знает, как теперь называть эту сущность.
«Сначала сказала, что баба, теперь отрицает. Точно помешанная. Или этот… Транс или как их. Как к нему обращаться то? И имя, зараза, не говорит же!»  — непонимание жутко злило.

– Это в вашем, срединном мире вы двуполые и с вшитым инстинктом размножения. Вас иначе же не заставишь шевелиться. А гормоны в башку ударят и на тебе: букеты, вздохи под луной, романтика и вот это «я за тебя умру». Кому таланту поболее отмерено, те «великие» вещи придумывают – стишки, песенки… или как там поют-то: «Миллион, миллион алых роз».  «Шедевры во имя любви» вы их называете, — Яга так потешно изобразила хит примадонны и так язвительно подчеркнула голосом «шедевры», что Саня прыснул со смеху. — По сути же – похоть всё.

— Ты, бабуля, прям по Фрейду чешешь, — он скрыл удивление четкому ответу на его мысли, сводя разговор на (как он думал) современные околонаучные темы. Была надежда, что бабка соскочит с такой беседы. Про себя Саня решил, что это все-таки бабка. — Это он сказал, что любви нет, и что всем движет секс.

— Дурак был, к старости только что-то понимать начал. Есть любовь, но вы само слово испоганили. Про цивилизацию греческую слышал? Вот они семь слов использовали, чтобы показать её оттенки. Это как ноты, из которых сердце рождает песнь и дарит ее миру.

— Семь слов — это семь видов любви? Это как у римлян? Между собой еще чтоли?, — заржал Саня, напрочь пропустив мимо ушей и ноты, и музыку.

— А ты дурак еще похлеще твоего Фрейда. Иди в баню, над такие вещи с чистым телом и чистой совестью обсуждать.

— А что с моей совестью не так?

Бабка ненадолго замолчала. Ловко подхватила ухватом чугунок и переставила из печи на выступ слева. Рядом с дверью на скамейке стояло ведро с водой, из которого зачерпнула ковшик и налила в стоящий на низеньком табурете самовар. С помощью клещей достала из печи ярко-красный уголек и сунула его прям под крышку самовара. Потом еще один и еще. Саня вспомнил, что такие дровяные самовары он видел на картинках. Что ж за место такое чудное: выглядит как дремучая древность, но про Фрейда тут знают? И что за бабка странная?

Саня исподтишка начала наблюдать: небольшого росточка, тонкая, она двигалась легко и расслабленно. Волосы не белоснежного, как у стариков, а сероватого цвета. Они смешно топорщились вокруг головы, словно пушинки одуванчика, а из-под этого облака выныривали две толстенные косы. Мешковатое цветастое платье, подпоясанное витым шнуром с кистями. Поверх платья диковинная куртка – нечто среднее между косухой и фуфайкой. Вполне себе молодежная вещь. Если бы он своими глазами не видел сморщенного лица несколько минут назад, то принял бы ее за девчонку. Да и голос у нее совсем не старческий.

— Душегуб ты, соколик, — подхватив самовар и водружая его на стол, начала Яга. — Поневоле, но душегуб. Сам знаешь, в чем твой грех, — она пристально уставилась на него. Под пронзительным взглядом Сане стало холодно и неуютно насколько, что захотелось провалиться через деревянный пол, лишь бы не сверлила она его своими синими глазищами. Было ощущение, что бабка не только читает мысли, но вывернула душу наизнанку и ясно видит даже те малейшие движение и порывы, которые он сам не осознавал и не контролировал.

— Я военный, бабуль, — тихо заговорил Саня, не выдержав и отведя взгляд. – У меня приказ. Приказ и люди мирные за спиной. Такие же бабульки ветхие, как ты. Вросли они в свои хаты намертво, потому что держаться им, кроме хаты этой да воспоминаний о том, как жила там большая семья, больше не за что. Котейка еще, может, драный, да пес старый на трясущихся лапах. И фото сына над столом. У одной – живого, но проклинающего ее вместе с москалями-оккупантами. У другой – защищавшего свой дом, и погибшего от рук «своих» же. За спиной моей, бабуль, срытые с землей дома людей, которые не на том языке говорили. Должен ли я их защищать? Не знаю, бабуль. Не знаю. Но нас с детства как учат: видишь, что слабого обижают – помогай. Я по-другому то и не смогу. Не я это буду.

— Доля твоя, милый, такая на эту жизнь, — фраза эта прозвучала, как приговор. Только удара молотка и «обжалованию не подлежит» не хватало для полного соответствия.

— Кто ж мне долю такую отмерил, может знаешь? — Саня ожидал понимания, но никак не сурового вердикта.

— Знаю, конечно, — бабка продолжила изображать судью.

— Может, и мне поведать можешь? — он уже не просто злился, а начинал по-настоящему закипать.

Глава 4. Масштабы

— Могу и поведать, раз спросил. Ты, соколик, прошлую жизнь жил не по совести. Знал, что людей губят, и молчал. Заключенных видел. Печки видел. Трупы видел. И все равно молчал.

— Так не мое дело было! — выпалил Саня и сам офигел: какие печки, какие трупы? О чем это они?

— Ага, твое дело было планы составлять.

Перед глазами Сани опять поплыла темнота, и началось то самое кино, что без времени.

Длинный капот черного автомобиля, видный на нем через лобовое стекло значок «Мерседеса». Темно, свет фар упирается в стену снега. Он сидит рядом с водителем, хотя обычно предпочитает заднее сидение. Сегодня там лежит папка с отчетами об инспекции завода Рейнметалл. Сверху – серая фуражка с орлом. На душе погано. Не смог сесть он рядом с этой мерзостью. Придуманное крысой-Гиммлером решение вопроса с нелюдями на бумаге выглядело прилично: собрать в особое место, применять на необходимых Рейху работах. И болтаться по улицам новой Германии всякий сброд типа дурачков, евреев и цыган не будет, и польза экономике.

В этой вспышке опять все было в куче: и доклад Генриха Гиммлера, и обход территории, где на работников было страшно смотреть, и сам Саня (или уже не Саня?), проваливший в синие глаза какого-то старика в полосатой пижаме, схватившегося за колючую проволоку ограждения. И эти дымящиеся трубы крематория, и наваленная в углу куча очков.
— Я не знал масштабов, — просипел Саня, когда видение растворилось, а его накрыло таким холодом, что зубы начали выбивать незнакомый ритм. — Я думал, что это только один завод…

— Не знал, — легко согласилась бабка. – Тогда никто не знал, кроме тех, кто исполнял этот план.

— Мне дали отчеты – один этот завод, используя труд заключенных, производил тысячи снарядов в год, которые были нужны на фронте. Высокая смертность среди заключенных… Так немецких солдат умирает в день в десятки раз больше, чем этого сброда!

— Это были невинные люди…

— Да разве евреи и цыгане люди? А всякие убогие и умалишенные? Они не приносят пользу немецкому обществу. А содомиты разве люди? Они должны заводить детей, чтобы мы могли построить новый и справедливый мир! — Саня завелся. – Наша страна ведет войну! Мы müssen an unsere deutschen Soldaten denken und nicht an diese Nicht-Menschen, die unserem Land keinen Ruhm bringen! (мы должны думать о наших немецких солдатах, а не об этих нелюдях, которые не приносят нашей стране славы! — нем.)

— Соколик… Ты на каком языке то заговорил? — бабка, прищурив один глаз, смотрела него и улыбалась.

Саня замер. До него медленно доходило, что он выдал тираду на незнакомом языке…

— Иди, милый, в баньку, — бабка повернулась к нему спиной. – Выйдешь из избы – не упади, там ступеньки. Налево тропка и за кустом баня. Потапыча не пугайся, это банник. Попарит тебя, авось мозги на место поставит, да совесть очистит чуток, ежели сам готов.

— А я готов?
— Откуда ж мне знать, если я такими делами не занимаюсь. К нему ступай.

Глава 5. Банник

На ватных ногах, преодолевая приступы тошноты и головокружения, Саня буквально сполз по трем ступенькам практически вертикальной лесенки. Не видя ничего вокруг, свернул налево, как велела Яга. Сделал семь или восемь шагов и открыл дверь. В лицо пахнуло жаром и запахом смородины.

— Александр, говоришь? — маленький, не выше метра ростом, дедок в смешной шапке, похожей на ушанку, зыркнул на него из-подо лба и отвернулся. – Проходь. Шапку только сначала надень, — дед кивнул куда-то на стену.

Было что-то в этом маленьком существе такое сильное и мощное, что сразу вызвало уважение. Толи взгляд, который словно измерил душу и за секунду объяснил кто из них кто. Толи движения эти неспешные, уверенность, что Саня зайдет и выполнит его указание.

— Здравствуйте, Потапыч. Яга послала на очистку совести. – Сане почему-то  захотелось даже поклониться деду, но он сдержался. Однако притолока двери оказалась вровень с его плечом, и кланяться все-таки пришлось. В указанном  месте нашлась вешалка, на которой висело штук пять шапок, одна нелепее другой: «Царь, просто царь» с короной, буденовка со звездой, какая-то серая фуражка, даже слегка похожая на ту, с орлом, скороморошочий колпак и какая-то смешная, как у старинных ученых, четырехуголка. С краю Саня увидел простой белый платок, его то он и выбрал, повязав по типу банданы. С удивлением отметил, что та муть, которая скрючила его за порогом бабкиной избы, словно отпустила.

— А… наигрался, значит. Это хорошо, — крякнул старичок и будто даже подобрел.

— Что значит «наигрался», Потапыч?

— Не заметил, что каждая шапка – как роль? Думаешь, они тут всегда висят одинаковые? У каждого свои игры – кто жаждет власти царской, кто за справедливость воюет, кто славы жаждет… Да пустое все это, но чтобы понять это, надо тяжесть каждой из них сполна узнать.

— А платок?

— Да нет в нем роли, кусок тряпки голову прикрыть от жара, — хохотнул дед.

— Меня бабка совесть отмывать послала… Душегубом обозвала.

— А ты не согласен? — дед плеснул на печку ковшик воды и баню заволокло плотным паром с ароматом кедра.

— Да солдат, я. Солдат! Понимаешь? — глаза защипало от обиды, или от горячего запаха этого навязчивого. Почему то хотелось оправдаться перед этим смешным дедком. – Я бабке уже говорил, что за моей спиной мирняк. И за их спиной мирняк. Берешь территорию, а там в подвалах… А как не стрелять? Там или ты, или тебя. Сдохнуть чтоли, раз попал?

— Сам как думаешь?

— Да ничего не думаю, бабка сказала, судьба такая. За грехи мои прошлые.

— Серьезные, грехи-то?

— Да дед, картинку мне показали… Ну, наверное, это я был, но не я. Словом, не знаю. Тогда тоже война была, мы все так жили. Верили в победу немецкого оружия. Что новую, справедливую жизнь скоро построим, где все будут жить счастливо. Надо было просто потерпеть и победить.

— А мирняк?

— А там то какой мирняк?

— Ну как же… на той же территории, что и теперь.

— Да там сколько людей то жило!? Мы бы переселили их за Урал, всего делов!

— Заткнись, Александр. Подумай чутка, пока я тебя парю.

Дед достал из тазика смородиновый веник, стряхнул с него воду на печь и начал охаживать им Саню.

А он словно немного потерялся во времени из-за последних событий и пытался понять кто он сейчас: немецкий офицер, составляющий план по переселению населения Украины частично в трудовые лагеря Германии, частично за Урал, или русский солдат, который это население защищает. И когда это происходит. В 45? Или в 25? А от кого защищает? И почему? И вообще зачем?

Глава 6. Идеи

Под ударами веника сознание гасло, как лампочка, запитанная батарейкой, в которой заканчивался заряд. В этой темноте две войны, словно два потока, сливались двумя кровавыми реками и затапливали его сущность. Не было больше в этом всем ни сюжета, ни героев. Не было будущего и прошлого. Не было больше самого Сани.

И вдруг он снова явился — вынырнул посреди озера. До горизонта все было залито кровью, и среди этого безумия он увидел островок и лошадь. Белую лошадь, которая пила из озера – пила жадно, беспрерывно. «Чтобы утолить ее жажду нужно немало крови», — вдруг проскочила мысль. Был ли у нее всадник? Лошадь одна на острове, но Саня откуда-то абсолютно точно знал, что хозяин у этой ненасытной твари есть.

Он вдруг понял, что у каждой такой лошади (а он теперь знал и то, что таких лошадей множество) есть свой Всадник. Это он породил Мысль, облек, как в одежду, в Слово и кинул в Массы. Подхваченная людьми, Мысль стала Идеей. О ней говорили, ею восхищались, кто-то обсуждал ее с отвращением, кто-то бросался на борьбу с ней. Напитываясь энергией внимания людей, Идея росла.

И вот, взращенная на эмоциях толпы, она стала тем скакуном, которую оседлал Всадник, чтобы быстрее добраться до своей Цели. Никто из тех, кто питал и взращивал Идею, увы, не поедет верхом. Он просто станет рекой крови, из которой напоит своего скакуна Всадник, так и оставшись невидимым.

Глава 7. В лесу

— Эй, болезный, ты живой? — приглушенный голос Потапыча доносился до барахтающегося в кровавой жиже и задыхающегося от ужаса и ярости Сани, как глас с неба.

«Надо просто открыть глаза», — подумал он, но сделать это удалось только невероятным усилием воли. Пара в бане стало уже меньше, было видно каменку, за ней вешалку со смешными шапками, дверь. Потапыч пребольно лупил по пяткам горячим веником.

— Хозяин, может, хватит? Уморишь же!

— Думаешь, хватит? — банник теперь едва прикасался веником к телу, и процедура стала много приятнее.

— А сколько надо?

— Совесть-то как? Чистая? — Потапыч подбоченился и хитро прищурившись, смотрел на своего подопечного, словно пытаясь разглядеть совесть.

— Эх, Потапыч… — Саня вспомнил лошадь, пьющую кровь. – Я ж все справедливости искал, а оно вон как… Корм я для лошади. Пойло.

— Какой лошади? Перегрелся никак? — Потапыч спрыгнул с лавки и открыл настежь дверь. – Ступай к Яге, а то ж она мне за тебя спуску-то не даст. Приглянулся ты ей, парень. Нрав у тебя веселый, да душа добрая. Смотри, влюбится – не отпустит. – Дед подмигнул и вытолкал распаренного и до сих пор еще плохо соображающего Саню за дверь.

Отойдя на пару шагов от баньки, Саня сначала сел в траву, а потом откинулся и лег, раскидав руки по сторонам. Он смотрел в звездное небо и никак не мог развидеть лошадь. За что он боролся и убивал? За что погиб друг детства Ванька? За что погибли миллионы молодых ребят в СССР и Германии? Выходит, за Идею? Напоили своей кровушкой чью-то белую лошадь, которая потом отнесла своего Всадника к его Великой Цели? А какой была эта Цель и была ли она вообще?
А там, в небе, на далеких звездах есть жизнь? Там тоже льют реки крови за Идеи? Или они переросли эти игры, и войн больше нет? Никто не убивает из-за национальности, куска земли или бумажек, которым мы придали ценность, назвав Деньгами. Есть ли там Власть? И делят ли ее? Он смотрел «Звездный войны» и инопланетяне там тоже месили друг друга. Но это были придуманные нами инопланетяне, по образу и подобию, так сказать. А как оно взаправду? На самом деле?

Глава 8. Междумирье

— Родишься в следующий раз на Андромеде – узнаешь, — Яга сидела на пороге и пристально смотрела на подскочившего от неожиданности Саню. – Пошли в дом-то. Чай стынет.

Саня посмотрел на «дом» и присвистнул. Когда он вышел, или даже выполз из избы, до бани добрался, не оглядываясь. А тут, оказывается, самая что ни на есть избушка на курьих ножках. Ножки, правда, не совсем курьи, а четыре сваи из добротных бревен. И не «без окон и дверей» строение: дверь-то как раз имелась, а к ней приставлена лесенка с тремя ступеньками. Крыша покрыта дерном с зеленой травой. Словом, жилище более чем странное. Мысль, что где-то возле дома в этом будет припаркована его тачка, например, за баней, его так развеселила, что он в голос заржал, поднялся на ноги и пошел «в дом».

— Бабка, а что за место то у тебя такое чуднОе? Я реально помер?

— Нет еще, завис ты немного в междумирье.

— И такое есть? — опять хохотнул Саня.

— А чего бы ему не быть? Есть мир живых, есть мир мертвых, а между ними — мы с Потапычем.

— А изба?

— А что изба? Сказки в детстве читал? Думаешь, это враки?

— Ну да, а как?

— Забыли вы традиции предков, только в деревнях и помнили, да лет сто назад беспамятство и на них опустилось. Но скажу, раз спросил. Не предавали раньше неправильных покойников земле. Огораживали небольшой участок земли забором и там оставляли, закидав ветками. Так и называли их – заложенные.

— То есть как неправильных?

— Ну тех, кто сам ушел или плохой смертью умер.

— А смерть бывает хорошая?

— Смерть — это всего лишь переход. Приходит твое время – открывается дверь в другой мир, и переходишь. А вот плохая смерть этому переходу не то что бы мешает, а двери еще нет. Рано ей быть, не появилась. Считай, упырь будет неупокоенный. Дел незаконченных и привязанностей у него на земле много, не отпускают. Вот и маются, бедолаги.

— А изба то тут каким краем?

— Левым! — огрызнулась бабуля. – Ведьм и шаманов даже на землю не клали, чтоб не ушли в иные миры и помогали живым, охраняя от упырей и злых духов. Сооружали домик на сваях, сайба такой назывался, в них и хоронили. В Сибири у вас много таких захоронений находили еще в прошлом веке. Неужта не слышал?

— Ни разу! Значит ты у нас ведьма. А Потапыч?

— Потапыч у нас кто?

— Банщик…

— Рожали раньше в бане. И перед похоронами покойника мыли в бане. Улавливаешь связь?

— Портал, что ли?

— Что ли. Сакральное место, поэтому у вас и суеверий много.

— А почему Потапыч? Как медведь прям, — Саня ухмыльнулся этой внезапной догадке.

— А он и есть медведь – хозяин загробного мира. Страж реки Смородины, что разделяет миры.

— Вон почему у него веник такой диковинный был! Ну хоть не брякнул, что такие не вяжут… И что, все через вас идут?

— Не все, кого земные страсти еще держат, но уже не так сильно. Они вроде бы уже все потеряли, но пока не смирились с этим. Такие к нам попадают, тут шансов дверь найти больше. Тебя, милый, что не пускает?

— Да я вообще помирать не хочу!

— А чего ж помер?

— Да не помирал я! Не помирал!

— Молодо, зелено, башка горячая и дурная… — бабка поцокала, покачав головой, и опять ушла к печке, зашуршала-загремела черепками.

Внутри Сани бурлила злость вперемешку с такой тоской, что и правда хотелось умереть и не видеть ни бабку, ни ее проклятую избу-гроб. Он вскочил, распахнул дверь, запнулся о порог и вылетел на улицу, плашмя рухнув на землю. Удар был такой силы, что звездочки замельтешили перед глазами, а из груди тяжелым комом поднялась к горлу такая лютая обида на бабку, на весь этот клятый бабий род, что слезы полились ручьем. Первый раз с самых детских лет Саня плакал. Даже не плакал, нет. Рыдал навзрыд, продолжая так и лежать ничком на траве. Рыдал до тех пор, пока этот ком не растворился весь без следа.

— Очистился? Там вооон по этой дорожке за кедром родничок есть. Поди умойся, да попей воды, а то обезвоживание небось уже началось, — зубоскалила Яга.

Сил не осталось ни на злость, ни на то, чтобы огрызнуться. Не глядя на бабку, Саня молча встал и пошел по едва примятой траве к указанному кедру. У его корней и вправду бил родник. Вода в нем словно пульсировала, и родник казался живым. Вокруг образовалось ровное углубление, в котором накапливалась вода, прежде чем ручейком убежать куда-то в глубину леса. Где-то когда-то Саня читал, что кедр почитали чуть ли священным деревом. А родник еще и в корнях. «Символично. Мол, наполни себя жизненной силой от истока, испей живой воды у корней священного древа», — подумал он и даже хмыкнул.

Вода была кристально чистая и Саня прямо таки с наслаждением умылся. Заметив, что футболка испачкана землей, стянул ее и оттер ладонями грязь с груди. «И откуда только взялась под майкой то? Если только изнутри вышла… Да ну, бред какой!», — отмахнулся он от очередной загадки и наклонился, чтобы зачерпнуть пригоршню и попить.

В воде мерцали золотистые искорки. «Вода реально живая или все-таки живность в ней какая-то плавает?» — откомментировал ситуацию внутренний скептик. «Ну, если верить бабке, то я и так уже помер. Чего мне еще бояться то? Отравиться искрящейся водой?» — Саня усмехнулся, и, зачерпнув руками воды, сделал несколько глотков.

Вода была приятная – с привкусом земли, цветов, деревенского детства. Картинки замелькали перед глазам и в груди стало тепло. Вторая пригоршня оказалась на вкус другой – сладковатой, будто бы даже с запахом малинового варенья. В детстве они с отцом специально ехали в лес, потому что лесная малина ароматнее, а потом мать в летней кухне ставила на плиту ведерную зеленую кастрюлю и на запах сбегались все соседи. Третья пригоршня была уже не ледяной, а почти теплой и оказалась на вкус мягкой и слегка сладковатой, после нее нутро наполнилось той щемящей нежностью, которая возникает, когда берешь на руки маленького сына или дочурку и целуешь малюсенькие пальчики

Глава 9. Кто я?

— Бабка, ты верни меня обратно!, — распахнув дверь в избу заорал Саня. И уже тише добавил. – Дети там… а жена шалава.

— Кто ж ей такой эпитет дал нелицеприятный?

— А кто она?

— А кто ты?

— Смысле «кто я»?

— Верный муж? Любящий отец? Защита и опора?

— Бабка, ты чо несешь? Чо за тупой вопрос? А что нет, чтоли?

— Ой ли? Девок молодых таскал к себе в квартиру служебную? Таскал. Детьми как занимался? Денег на кружки давал? Старшего мать на танцы водит, а ему по судьбе чемпионом мира по боксу быть начертано. Ты хоть раз видел, как он стойку держит?

— Видел…

— А чего слово свое не сказал веское? Не переубедил жену?

— Да ей хоть кол на голове теши, все ж по-своему делает! Ну не бить же мне ее, в самом деле!

— Нас судьба сводит с теми людьми, которые нам наши недостатки подсвечивают. Вот ты взрывной, а она поперечница. Зудит тебя, зудит, пока не взорвешься. Она тебе жизнью дана, чтобы самообладание тренировать.

— Какое самообладание, убить иной раз хочется…

Саня еще не успел договорить, как в его голове опять включили кино. Маленькая, тоненькая и очень красивая рыжеволосая валькирия на глазах всей деревни что-то зло кричала на незнакомом языке в лицо огромного бородатого мужика. Поверх холщового сарафана она была опоясана кожаным поясом, к которому были приделаны небольшие ножны. За рукоятку торчащего из них ножа она и держалась. Из ее глаз только что искры не летели. Казалось, еще секунда, и она кинется с этим ножом на мужика — столько ярости и желания убить клокотало в ней, выплескиваясь пока еще словами. Он же, возвышаясь над ней на две головы, стоял среди этого шторма как скала, скрестив руки на груди и пряча усмешку в усах. Ему будто бы даже нравилась вся эта сцена. Вдруг речь стала понятной и  Саня разобрал ее ругательства:

— Ты ублюдок! Ты же обещал! Я воин, а не кухарка, сидеть в деревне, пока вы кормите воронов Одина нашими врагами! Ты обещал меня взять в тот поход! Рррррр, Локи попутал меня выйти за тебя!

Бородач же уже не скрывал веселья — он захохотал таким мощным громом, что упомянутая стая воронов в ужасе разлетелась бы. Словно играя, легким движение руки он выбил у разъяренной фурии нож, который она все-таки достала из ножен, и пнув его в кусты, сгреб жену в охапку. Под тихие смешки всей общины взвалил ее на плечо и понес к дому ярла.

Глава 10. Демон

— Бабка, ты нафига мне эти мультики опять показываешь? — злость еще клокотала внутри, хотя он уже понимал, что он – Саня, а не та пышущая яростью воительница, которую не взяли в поход.

— Ты, милый, уже которую жизнь подряд никак не можешь совладать со своим гневом. В тебя будто демон вселяется и ты сам, своими руками, а точнее словами, разрушаешь свою семью, а потом и жизнь.

—  И что с того?

— Самые главные бои мы ведем с собой. Нет у нас снаружи врагов. Те, кто кажутся нам таковыми – всего лишь отражение наших внутренних битв. А самые ценные победы – победы над своими демонами. Преодолей гнев, — голос бабки был ровный, убаюкивающий. На Саню подействовал как ушат холодной воды.

— Ты, бабуля, смешная такая. Как победить врага, которого как бы и нет? — он уже способен был на диалог.

— Внутри себя врага плохо видно, поэтому не спрашиваю про тебя самого. Ты же картинку со стороны видел, вот и скажи: баба эта крикливая, жена ярла,  почему его убить хотела? Ты понял?

— Ну… потому что он ее на битву не взял.

— Вот и рассуди. Ты сам — воин. Потащишь женщину свою любимую, мать своих детей, в бой? Даже если она из десяти выстрелов все десять в десяточку кладет?

— Нет, конечно! Кто-то из родителей должен выжить. Да и не пережил бы я, если она погибла… Ты намекаешь, что та крикливая баба – просто дура? А гнев тут причем?

— Не дура, просто в ее видении мира и своего места в нем есть ошибочные суждения, которые кормят ее демонов. У каждого человека на левом плече зверек сидит маленький – ложное эго. Это те самые его представления о себе самом. Послушай, что шепчет это создание: «Ты достоин! Они все неправы! Ты должен доказать! Как они могли! Со мной так нельзя!». Этот шепот проникает в самый центр нашей сути и будит спящего в ее глубинах огненного демона Гнева. Его огонь разгорается, ты горячишься, закипаешь и, в конце концов, огненная стихия поглощает разум, и перестаешь владеть собой. В этом пламени быстро сгорают добрые отношения, дружба, любовь и семья. Вдумайся в эти слова — «перестаешь владеть собой», то есть отдаешь себя во власть демона.

— И что делать то?

— Посмотри внутрь себя, увидь этого демона, увидь где гнездится, как спит, от чего пробуждается и как сжигает все, что тебе дорого. Услышь шепот зверька и каждое его «я достоин» — проверяй по камертону Любви.

— Камертон…Во загнула! Ты, кстати, обещала про греческую любовь рассказать. Это не оттуда?

Глава 11. Про любовь

— Ну раз обещала… — бабка опять встал из-за стола и пошла в угол. Саня терпеливо ждал, пытаясь разглядеть в полумраке, чего она там опять шебуршит. Чего еще не хватало на столе? Сама бабка кроме чая ни к чему и не прикасается, а только его подкармливает.

— Начинает все Людус, — Яга невесть откуда достала целое блюдо крупной спелой клубники и сейчас ставила его на стол. — Игра, флирт — вот все эти ваши одноразовые удовлетворения половой потребности. Это те самые твои девки, которых ты таскал на служебную квартиру, даже не скрываясь. Ничего личного, мол. Просто переспали, без обещаний и продолжений.

— Ну ты так-то не загоняй, зачастую же не просто переспали, а даже немножко влюбились. На пару месяцев, — хохотнул Саня, вспомнив последнее свое увлечение. Красивая баба была, жаркая… он вздохнул.

— А вот когда влюбились, но совсем не немножко — это уже Эрос. Романтичные свидания, наслаждение, ахи, вздохи. Когда кровь бурлит, бабочки в животе. Когда стихи хочется писать и песни петь. Попроси она Луны жареной — побежишь искать лестницу и мангал, чтобы любимую порадовать. Тебе, я знаю, такое проявление знакомо.

— Знакомо, а чего ж такого, — Саня лыбился во все зубы.

— Ничего такого, пока не перешло это все в одержимость. Чувство, что жить не можешь без нее? Ни спать, ни есть не можешь. Когда страстно жаждешь обладать этой женщиной и чтобы она – только твоя, и ничья больше?

— Ну чо спрашиваешь то! Кому ж не знакомо?

— Это самое низшее проявление любви. Греки называли ее Манией.

— Подожди-ка, а не отсюда пошло «маньяк»?

— Я в вашем словоблудии не сильна, но возможно. Человек делается как безумный, он может и украсть, и убить. Опасная одержимость, ой какая опасная. Дальше делай выводы сам.

В Саниной голове напоминанием мелькнуло кино про скандал и погром в доме.

— Низшее, говоришь… И что же с ним делать то?

— Поднимать, что еще.

— Бабуль, любовь не штанга, как ж ее поднимать то? — Саня про себя отметил, что бабка вместо того, чтобы популярно все объяснить, опять своими загадками говорит. Но он на этот раз даже не разозлился, а сидит, чего-то понять пытается, вопросы вот задает.

— А ты правильно сравнил – как штангу и поднимать. Накачивать мышцу любви, — бабка хитро щурилась и явно опять хохмила. – Дальше слушай, чтобы понятно было, куда поднимать.

— Все, умолк.

— Еще Филия была, это будто срединное чувство между Манией и более высокими. Тягучая, порой постыдная, привязанность к кому-то, а иной раз даже к чему-то.

— Бабуль, мне, конечно, неловко… Но по-моему, педофилия — это про оно?

— Ох, милок… Давай не будем о пороках. Следующую они называли Сторге. Это любовь-дружба, любовь-привязанность, любовь-нежность. Так мать любит свое дитя, а дитя своих родителей. Брат любит сестру или друзья друг друга.

— Это как римляне — повально все любили друг друга, —  перебил Саня и заржал.

— Слушай, дурень, внимай, а то так и будешь маньяком. Такая любовь идет от сердца к сердцу, и ей действительно не важен пол и возраст, потому что она может существовать и без Эроса.

— Но с Эросом то куда приятнее, — Саня опять осклабился.

— Да, на том многие счастливые семьи и построены. Нежность, дружба и телесное влечение. Ты вот можешь со своей женой болтать всю ночь, как с лучшим другом и поверять ей тайны сердечные?

— Бабуль, ну ты как это представляешь? Мы бухаем до соплей, потом обнимаемся пьянющие, и я ей жалуюсь на начальника? Или на бабу, которая не дала? А утром отпаиваю рассолом?

— Примитивный ты, милок, — Яга посмотрела на него с такой жалостью в глазах, что Саня покраснел.

— Чо эт я примитивный? – он насупился.

— Не все попойками дружат. У людей интересы бывают общие, прикинь? Музыку оба любят классическую, или историю изучают и по руинам скачут. Кто вместе в горы лезет, кто на лыжах оттуда катает, кто любит на пляже пузо греть или в морские глубины нырять. Как две руки, понимаешь? Одна схватилась за штангу, вторая подхватила вес.

— Ну… Мы женой детей вот дом строили, детей растили…

— Это Прагма. Любовь-партнёрство. Когда дело общее есть – работа, бизнес или дети. Проект там какой надо реализовать или дом построить. Или спину в атаке прикрыть.

— Фига ты модная, даже про бизнес и проекты в курсе. Но не всегда ж все проекты реализуются вот прям полюбовно, без конфликтов.

— Конфликт – это точка роста для отношений. Люди разные, интересы у них разные. Суметь притереть эти интересы, где-то уступив, суметь договориться – для этого требуется любовь. Даже, может, не столько к партнеру, сколько к самому проекту. Сколько семей держится на любви к детям? И договариваются родители между собой, чтобы детям было хорошо. И сколько потом семей разваливаются, когда дети выпорхнули из гнезда. Нет проекта – нет смысла в партнерстве. Эрос? «Да мы уже старые для этих штучек», — говорят они. А дружбы и общих интересов, кроме детей и не было.

— Ну а настоящее то что-то есть???

— Так оно все настоящее. Просто надо осознать, что тебя связывает с человеком и называть вещи своими именами. Иногда можно попробовать и достроить – где-то пофлиртовать, где-то, как ты говоришь, бухнуть вместе или проект новый замутить.

— Ага, ребеночка еще одного заделать, — Саня заржал.

Яга почему-то смотрела на него как-то даже ласково. Словно ждала, пока пройдет у него приступ веселья.

— Высшие проявление любви греки называли Агапэ. Считали, что это соединение Строге и Эроса, но тут они ошибались, поэтому их цивилизация и погибла.

— А на самом деле как?

— В основе этого чувства лежит любовь к Творцу, ну или к Создателю. Вы еще говорите Бог, но это все не совсем точные названия. Назвать то можно любым словом, но я тебе уже говорила, что вне вашего мира нет имен, есть только суть вещей. Да по большому счету и слов здесь нет, только чувства, образы…

— Вон ты как читаешь мысли! Я громко чувствую?

— Я улавливаю твои эмоции и вижу образы, которые вспыхивают в твоем уме перед тем, как ты их опознаешь и подберешь слова, чтобы подумать о них.

— Фигасе бабка, ты мощная. А в моем мире так можно?

— Единицы могут и сейчас, но все поголовно научитесь еще не скоро. Хотя вот с эмоциями у вас дело идет веселее, многие их улавливают, но объяснить пока себе не могут, что именно они чувствуют. Да и отличить свои эмоции от тех, что наловили от окружающих – тоже надо учиться.

— Как учиться?

— Слушать себя, а не телек, — огрызнулась бабка и ушла опять в угол, к своих черепкам.

— Бабулечка-красотулечка, ну ты мне расскажи про агапэ… Не понимаю я, а чую, что понять должен. Как это вообще?

Яга вернулась с плошкой клубничного варенья. Присела на стул, добавила в заварочный чайник еще кипятка. Маленькой ложечкой зачерпнула красную ягоду в тягучем сиропе, положила в рот и аж зажмурилась от удовольствия.

— Сладко!

— Что сладко?

— Агапэ сладко. Когда ты чувствуешь себя всего лишь маленькой ягодкой, одной из тысяч таких же, что растут в полях, — она взяла свежую ягоду из тарелки, что так и стояла на столе нетронутой. Покрутила ее, полюбовалась издалека. — По весне из-под земли пробивается тоненький росточек, появляются листики, потом бутоны. Потом они отцветают и начинают зреть ягодки. Одна побольше, вторая поменьше. Какая-то будет слаще, потому что солнца ей больше досталось, иная так и не созреет, сгнив зеленой. БОльшая часть принесет пользу миру, — бабка положила ягодку в рот, неторопливо ее прожевала с таким довольным лицом, что ее сотрапезник невольно потянулся к тарелке и последовал ее примеру. – А остальные пойдут на перегной, станут почвой для бОльшего урожая в будущем. Все как у людей, чуешь?

— А красиво расписала, но у людей то не так. Один богат, второй бомж, кто-то в Голливуде, а я в окопах. Никак мы ни одного поля ягоды.

— Но все вы одинаковы по сути своей, — Яга сделала ударение на слове «сути» – ягодки, плоды труда Творца. И растете в одном поле. И поле это – тоже плод творения. И дождь, что вас питает, и солнце. Всё как есть одно. Закончится твое лето короткое – уйдешь, чтобы другой весной расцвести и принести новый плод.

— Бабуль, про ягоды ты хорошо завернула, я уже сказал. А с человеками то как? Мы ж не одинаковые, ты мне тут не рассказывай.

— Суть, ягодка моя, у вас одна – человеческая. Значит и надо жить из этой сути: понимать, что все вы в вашем мире одинаковы. Просто каждый сезон приходите в мир в новой оболочке, играете другую роль. Понимаешь? Сегодня ты в окопе – завтра в Голливуде.

— А я, выходит, наоборот живу. Воюю за чужие Идеи, что одна часть людей чем-то лучше другой…

— Больше не будешь, если понял.

— Хочешь сказать, что это так просто и работает?

— А чего усложнять то? Пока не поймешь, что нельзя наступать на грабли – будешь получать черенком в лоб. Запомнил – двигайся дальше.

— Ну допустим. Но про Агапэ я так и не понял.

— Ты когда осознаешь, что все другие – такие же в сути своей как ты сам, первые грабли, считай, обошел. Начинаешь урок со вторыми. Тебе надо будет понять, всё есть одно. Все вы в одном поле. Помог другому, подарил ему радость – в мире стало больше радости, и тебе самому с этого польза.

— Какая? — Саня аж опешил.

— Мир вокруг тебя радостнее стал. Разве ж тебе нравится жить в мире, где все друг друга ненавидят?

— Войны да? Семейные, политические, братоубийственные…

— Ага. Ненависть заставляет литься реки крови.

— Которыми Всадник поит свою Лошадь…

— Верно ухватил. Так вернемся к твоей жене. Она твой день радостнее делала?

— Да какой там, пилила постоянно… то носки бросил, то с работы поздно приехал.

— А убирал твой дом кто?

— Как кто? Она, я то на работе.

— То есть она с детьми успевала убрать в доме, чтобы к твоему приходу все чисто было. Поди и ужин еще готовила?

— Ну а как же!

— А ты поздно пришел, потому что с бабой завис?

— Бабка, ты как то наизнанку все вывернула так, что я получается сволочь! — Саня смотрел на Ягу круглыми глазами. Раньше он с такой предъявы уже закипел бы, а сейчас его накрыло безмерное удивление. – Странно как то все у тебя выходит!

— Не ищи, кто из вас больше виноват, ищи правду. А правда в том, что она тоже обычный человек, несдержанный как ты, обидчивый, да еще и ложное эго у нее разрослось так, что глаза совсем истину видеть перестали. Но чем ты благодарил ее за то, что она делала твою жизнь приятнее? И благодарил ли?

— Нуууу…

— Гну! — отрезала бабка. – Ты все как дОлжное принимал, а когда понял, что теперь она будет делать приятнее жизнь другому мужику, озверел. Так?

— Как маньяк, да? — Саня сник. – Выйду я пойду, пожалуй, на воздух.

— Сиди, слушай, немного осталось нам. Пойми, что каждому встречному надо пытаться подарить радость, на хоть на миг забыв о себе, отказавшись от шепота ложного эго про то, что тебе тоже кто-то что-то должен. Тяжело это, ой как тяжело.

— Прям каждого встречного?

— Вряд ли тебе это по силам прямо сейчас, это уровень святых. Тебе пока задача попроще – самых близких радовать. Каждый день, ягодка моя. Глядишь, и свою жизнь радостнее сделаешь, особенно если будешь помнить, что у Сути твоей одна бесконечная жизнь, а личины она, как актер костюмы, меняет каждый сезон. И если мучает тебя кто, значит с прошлой серии у вас вражда непримиримая. И надо еще сильней стараться радость этому человеку нести.

— Вон оно про что сказано: «Ударили по левой щеке, подставь правую…»

— Как быстро ты все схватывать стал! Но совсем не обязательно позволять кому-то набить себе морду. Важно лишь какие эмоции ты проживаешь в момент, когда тебя ударили. Если ты на долю секунду предположишь, что заслужил этот удар, считай уже подставил правую щеку. Но твоему обидчику знать об этом не обязательно. Не получив ответочки, он сочтет, что это самый лучший способ «договариваться» с другими людьми. И когда-нибудь найдется тот, кто в ответ на удар по одной щеке достанет ствол и шмальнет ему в голову. А ответственность ляжет и на тебя в том числе.

— Ух, как у вас тут все сложно…

— Ничего, если сейчас не дошло, еще десяток жизней помаешься – поймешь.

— Ягусь, я что запомнил: надо замечать всякое усилие своих близких и благодарить их за это, и самому делать приятнее и радостнее жизнь тех, кто рядом. Каждый день выполнять эти два правила – и жизнь наладится. Так? А то в остальном ты сильно сложно навертела…

— И то хорошо для начала будет. Иди теперь, подыши. Авось чего еще поймешь.

Саня открыл дверь и сел на порог, удобно составив ноги на верхнюю ступеньку. Он смотрел в темное небо, где сверкали огромные, размером с блюдце, звезды. Из темноты тянулся запах сырой земли, каких-то лесных трав, кедра и смородины. Где-то под избой трещали сверчки. Саня прислонил голову к косяку. На сердце наконец-то был мир… Он вдруг заметил, что бани, которая была в двух шагах от избы, больше нет. Хотел было встать, посмотреть, да Ягу бы спросить, куда делась вотчина Потапыча. Но зачем? Какой в этом был смысл? Так хорошо и радостно ему не было никогда в жизни, так какая разница: есть баня или нет? Он прикрыл глаза.

Глава 12. Второй шанс

«Наверное, задремал», — подумал Саня, когда проснулся от того, что женский голос кричал над ухом: «Вы меня слышите?».

Он хотел было попросить Ягу не орать в ухо, но в голове опять жила БОЛЬ. Она мешала шевелиться и даже дышать, не то что разговаривать. Саня приоткрыл один глаз. Обзор загораживал какая-то ткань, боковым зрением он заметил, что в темноте мигают красные и синие огни. Мужской голос раздавал приказы: «Да живой, живой. Готовьте носилки! Освободите дорогу! Потапыч! Спасателям скажи, чтоб дверь водительскую вскрыли, заклинило ее. Через пассажирскую нельзя! Черепно-мозговая, осторожно».

Саня закрыл глаза и сказал про себя: «Спасибо, Ягуся. Попробую исправить, что смогу. Я очень постараюсь. Но если справляться не буду, ты уж подмогни мне, будь добра». В ответ его накрыло теплой волной радости, и Саня понял: услышала, согласна.